Петр Петров - Борель. Золото [сборник]
Солнце опускалось в сопки, оставляя на вершинах темнеющего леса прозрачные хвосты лучей. Наряженная цветами долина дышала влагой жирных зеленей. От трав пахло припеченной клубникой, диким медом.
Впереди со связкой газет под мышкой колесил кривыми ногами Пинаев. За ним следовал Кудряш. Костя жевал сладкую пучку, широким лопухом отгонял над головой Кати ноющую мошкару.
— Ну, хряй, хряй! — смеялся он, подталкивая девицу.
— А ты все еще не забыл блат, — обижалась она. — Даю честное слово, Костя, что не буду с тобой разговаривать.
Костя поймал занесенную руку и притянул Катю. Она беззвучно смеялась, задыхалась в объятиях, затем взлетела кверху. Забойщик легко держал ее на руках и приплясывал.
Девушка сделала ловкий изгиб телом и спрыгнула в брызжущую росой траву. Под хохот остальных она погналась за Костей.
Береговые шумели, как тайга в бурю. Пинаев остановился и толкнул локтем Кудряша.
— Послушай забегаловскую брагу.
— Зряшной народ, — ответил парень, закручивая цигарку. — С ними што-ись боязно как-то. Змеюга — не народ!
— Иван молодец, — вмешалась Катя. — Только в комсомол вот с этим шальным почему-то не вступают. — Она громко взвизгнула и шаловливо толкнула Костю через овал, сама пустилась к излучине реки.
На стане молодежь встретили с насмешками.
— Агитаторы-таторы!
— Мимо нас почаще!
— Чернила проливаете на социалистическом фронте.
Пинаев повеселел, заулыбался и бросил в кучу людей газеты, за которыми рванулись десятки рук. Старик с бородой Серафима Саровского сплюнул наотмашь и протянул скрюченную руку к Пашкиному портсигару:
— Дозвольте, ваша милость?
— Изволь, ваше степенство…
Пинаев двинул бровями и рассмешил артель. Этим воспользовалась Катя. Ее голос зазвенел где-то среди старателей:
— Товарищи, не забывайте свое право на баню, больницу и клуб! А у кого есть дети, ведите их на нашу площадку.
Перед ней ужом прополз на брюхе Цыганок.
— Вшей у нас за ошкуром вдосталь, товарищ барышня. А насчет детей — благодарим покорно, не от кого иметь. Прямо изводимся без женского полу.
— Замолчь! — осадили его из растущей толпы. — Пусть девка обскажет.
Цыганок сделал козла и прошел вприсядку, прихлопывая ладонями о землю.
— Дай, барышня, на «митрича» — покажу пятьдесят колен с вывертом на капиталистический манер.
Среди артельщиков послышался озорной смех и негодующие голоса степенных, желающих послушать агитаторов.
Пинаев поднял забегаловского «артиста» за ворот и лукаво подмигнул публике.
— А ну, расскажи, за что тебя Пегашкой прозвали? — обратился он к Цыганку.
— Дай курнуть, — сверкнул тот жаркими глазами.
Цыганок с наслаждением глотнул дым, перевернулся на живот и блеснул на Катю рафинадно-белыми зубами. Старик поправил костер. При ярком свете лицо Цыганка отливало бронзой. Он докурил папиросу и стукнул кулаком о землю.
— Ну, слушай, а врать не мешай. Следи, карымец, — обратился он к густобородому.
Толпа притихла. Слышно стало, как отщелкивались угли и хлопали наплывшие к берегу волны. От соседних балаганов подходили любители послушать сказательное слово. Круг нарастал.
Цыган бросил в костер изжеванный мундштук папиросы и сиплым голосом начал:
— Дык вот, батенько мой. Мне было семнадцать трав, когда наш табор путался под Киевом. Приволье было там, ну, прямо будто едешь на самом черте и держишься за рога. Солнце в пуп печет, как масла обожралось, язви его. Лежишь, бывало, под тополем и хохлацкое сало вроде брюквы хрястаешь. Да дернуло вожака — Клима Ударова — послать нас на дело. А тут, как на пагубу, хохлы косить луг приехали на пегом коньке. Девка была у нас, Урмой звали.
Она мне приходилась навроде полюбовницы. Змея и змея. Глазищами, проклятая, ушибет. Ты, говорит, Рома, будешь слепая летяга, а не цыган, ежели не забратаешь этого пегашку и не справишь мне к свадьбе хорошего бурнуса.
Подзудила меня, батенька, под самую печенку. И вот пошел я за удачей. Хохлы спят в своей фуре, усы распустили. Месяц светит скаженной. Я глазами туда-сюда. Хохлы храпят немазаной фурой. Заобратал я пегашку. Косит на меня конь шарами, обнюхивает, ушами поводит. Смотрю, не конь, а бритва. Бурнус, думаю, богатецкий Урме хапну. И только махнул на спину, каээк он, окаянный, всплывет в дыбки и пошел наворачивать. Верхом, вишь, не возил, падло. Как мотонул меня с поддергом и через голову — шардарах! А тут хохлы забазлакали: «Ратуйтэ, добри люди!».
Один из них на меня. И каэк боданет пяткой косы по становой кости, иж земля дрыгнула.
Цыган умолк и впился горячими глазами в неподвижное серое небо, украшенное звездами, как золотыми пуговицами. От костра красными мухами летели искры и пропадали в бездонной пасти голубых сумерек.
— Так и в Сибирь привез тебя пегашка? — усмехнулся Костя.
Цыган не ответил. Он медленно поднялся на четвереньки и пополз в балаган. Кто-то громко вздохнул, видимо, сравнивая свою судьбу с судьбой рассказчика. Кто-то засморкался. Сборище расходилось. Где-то в кривляках заводей хлопали крыльями бессонные утки.
Пинаев поднялся и сказал:
— История Ромы не смех, ребята, и не новость для многих из нас. Надо только подумать. Теперь не те времена.
В толпе пронесся смех, но быстро замолк. Заря обнялась с зарей. Белая ночь властвовала над тьмой и не была похожа на ночь.
4
Река огромным стальным удавом проползла по долине среди ракитников и черемушников. Река прорезалась ущельями сопок и круто повернула по вечному закону к общему водному приделу.
Молодежь спустилась по течению на километр ниже забегаловских становищ. Пинаев снял тужурку и, взбросив к вороту рубахи руку, скомандовал:
— Катюха, марш в кусты! Мы будем купаться.
— Я тоже хочу.
— Тогда спускайся ниже.
Пинаев сдернул один рукав майки и остановился, подавшись спиной к стоявшему за ним Косте. На острой косе, около булькатавшей воды, поднялись четыре фигуры и стремительно бросились бежать. Темная тень от куста не позволяла рассмотреть людей.
— Золотничники, — шепнул Костя. — Алданец моет золото.
Пинаев сунул руку в карман, но оружия не было. Кудряш бросился наперерез свернувшей влево рослой фигуре. Но навстречу ему грохнули три выстрела, расколов тишину наступающего свежего утра.
Костя подхватил на руки повалившегося Пинаева. Впереди с придушенным стоном упал Кудряш. Выше по течению затрещали кусты.
— Алданец! — злобно вырвалось у Кости.
